Криптономикон, часть 1 - Страница 25

На шее Уотерхауза широкий ремень, сшитый с другим ремнем, на бедрах; ремни держат подставку, в подставку уперта нога глокеншпиля — лирообразной кирасы с пестрыми кистями на верхних углах. Странное дело — одна из кистей горит. С глокеншпилем еще что-то не так, но Лоуренс не видит, что именно, — глаза поминутно приходится вытирать от чего-то липкого. Он знает только, что глокеншпиль вобрал в себя огромное количество чистой энергии и достиг состояния, прежде за таким инструментом не замеченного: это пламенеющее, огненное, визжащее чудище, комета, архангел, древо вспыхнувшей магнезии, прижатое к его телу, упертое в его пах. Энергия передается по центральной оси, через подставку, в гениталии, что при других обстоятельствах было бы возбуждающе.

Лоуренс некоторое время бесцельно бродит по палубе. Кто-то просит его помочь открыть люк. Только тут он сознает, что по-прежнему зажимает руками уши. Правда, иногда он одной рукой норовит протереть глаза — их по-прежнему заливает. Когда он окончательно разжимает уши, звон смолкает, самолетов больше не слышно. Ему хочется спуститься в трюм, потому что все опасное падало с неба и хорошо бы отгородиться от него чем-нибудь прочным, но большинство матросов думают наоборот. Вроде бы в них попали две не то торпеды, не то не торпеды, и они пытаются поднять пары. Офицеры и старшины, черные и красные от гари и крови, наперебой гоняют Лоуренса с разными, очень спешными поручениями, которых он не понимает отчасти и потому, что уши все время зажаты руками.

Примерно через полчаса ему приходит мысль избавиться от глокеншпиля, который только мешает. Глокеншпиль казенный, Лоуренсу строго приказано его беречь. Лоуренс очень серьезно относится к таким вещам еще с тех пор, как его допустили к органу в Вест-Пойнте, Виргиния. Однако сейчас, глядя, как горит и тонет «Аризона», он впервые говорит себе: «А ну его к чертям». Вытаскивает инструмент из гнезда и в последний раз в жизни оглядывает — больше ему никогда не придется держать в руках глокеншпиль. Ясно, что беречь уже нечего — к некоторым пластинам приварились куски черного покореженного металла. Отбросив последние угрызения совести, Лоуренс швыряет глокеншпиль за борт в общем направлении «Аризоны» — стальной военной лиры, под чье бряцанье идет ко дну тысяча человек.

Как раз когда она исчезает в пятне горящего мазута, налетает вторая волна бомбардировщиков. Зенитки наконец открывают огонь и осыпают снарядами окрестные жилые дома. По улицам бегают человекоподобные факелы, за ними — люди с одеялами.

До конца дня Лоуренс Притчард Уотерхауз и остальные ВМС борются с последствиями того, что различные двумерные структуры на этом и других кораблях, поставленные, дабы препятствовать смешению различных веществ (например, воздуха и мазута), получили пробоины. Некоторые конструкции, призванные (а) оставаться горизонтальными и (б) служить опорой для тяжелых предметов, также не отвечают своей цели.

Машинистам «Невады» удается раскочегарить пару котлов, и капитан пробует вывести ее из залива. Линкор немедленно подвергается массированной атаке со стороны пикирующих бомбардировщиков, которые хотят затопить «Неваду» в фарватере и окончательно перекрыть выход из бухты. Чтобы этого не случилось, капитан сажает «Неваду» на грунт. К сожалению, у нее одно общее свойство с другими кораблями ВМФ: она плохо приспособлена к боевым действиям из неподвижного положения, поэтому ее еще два раза атакуют пикирующие бомбардировщики.

В целом очень насыщенное утро. Лоуренс, музыкант без инструмента и четких обязанностей, больше, чем следует, пялится на самолеты и взрывы. Он вернулся к своим прежним мыслям о сообществах, которые стремятся друг друга пожрать. Пока японские бомбардировщики волна за волной с каллиграфической четкостью проносятся в небе, а цвет американских ВМС практически без сопротивления горит, взрывается и тонет, Лоуренс приходит к выводу: его сообществу кое-что придется переосмыслить.

В какой-то момент Лоуренс обжигает руку. Правую, что предпочтительно — он левша. К тому же он все явственнее осознает, что кусок «Аризоны» пытался снести ему часть черепа. По меркам Перл-Харбора это пустяки, и в госпитале его держат недолго. Доктор предупреждает, что кожа на руке может стянуться и ограничить движение пальцев. Как только Лоуренс в силах терпеть боль, он начинает играть «Искусство фуги» Баха на коленке все время, когда не занят чем-то другим. Можно вообразить, как старый Иоганн Себастьян сидит на скамейке холодным лейпцигским утром, один-два регистра блокфлейт открыты, толстый мальчишка-хорист качает меха, тихо сипит, выбиваясь из щелок, воздух, старец правой рукой бесцельно скользит по главному мануалу, трогая пожелтевшую, в мелких трещинках слоновую кость и подбирая мелодию, которой еще нет. Лоуренс повторяет движения Иоганна Себастьяна, хотя рука у него в бинтах, а вместо клавишей — перевернутый лоток, и музыку приходится мурлыкать себе под нос. Иногда он так увлекается, что дергает под одеялом ногой, нажимая невидимые педали; соседи ругаются.

Через несколько дней он выходит из госпиталя, как раз вовремя, чтобы заступить на новую службу — у него и у других музыкантов с «Невады» начинается военная жизнь. Очевидно, тем, кто в ВМС ведает распределением людских ресурсов, пришлось изрядно поломать голову. В смысле уничтожения японцев музыканты абсолютно бесполезны, после седьмого декабря у них нет даже боеспособного корабля, а многие и кларнеты растеряли.

Однако им не поручат давить на гашетку. Ни одна организация не в состоянии систематически убивать японцев, не печатая в большом объеме на машинке и не подшивая листы. Логично предположить, что человек, который играет на кларнете, не сумеет напортачить больше, чем любой другой. Уотерхауза и его товарищей прикомандировывают к одному из подразделений флота, отвечающих за делопроизводство.